Закат Европы

Побывав там-то и там-то, я стал глядеть на мир шире», — сказано у Честертона. С возрастом смысл этой максимы меняется: если в двадцать лет ты жадно перебираешь страны и континенты, то к тридцати пяти становится ясно, что «мир» – это на самом деле ты сам, и мало какое приключение способно сильно расширить диапазон его восприятия. Однако бывают исключения.

Никогда не забуду своей поездки в Минск в 2006-м. Тогда «экономическим чудом» Лукашенко восхищались, ностальгировать по СССР было модно. Помню психоделический эффект первого впечатления: вилки на бечевках в булочных, афиши кинотеатров, рисованные гуашью, игровые атоматы «Морской бой» — все это последний раз я видел в середине восьмидесятых. И ошеломляющий ужас столкновения со взрослой, неведомой мне по детству стороной советской действительности: уравниловкой в нищете, маразмом студенческих отрядов, армией бюрократов в плохих костюмах, повальным бытовым пьянством, неизбывным ощущением всеобщей обреченности. С тех пор каждый раз, когда кто-то при мне начинал ностальгировать по советской власти, я рекомендовал ему поехать в Минск.

Похожая история приключилась со мной в этом году, когла я побывал на востоке Европы – в Польше, Венгрии и Словакии. Я помню эти места десять лет назад: свежими, едва сбросившими с себя ярмо советской оккупации. По липовым аллеям шагали в будущее красивые девушки, полные надежды на новую, западную жизнь. Министр обороны США Дональд Рамсфилд как будто суммировал эти ощущения фразой о «новой Европе», которую он противопоставил «старой», западной, погрязшей в косных уставах бесконечно сложных бюрократических церемоний.

Сегодня на берегах Дуная дуют  другие ветры. В Будапеште и Братиславе, Кракове и Варшаве у меня было странное ощущение, что я вернулся в Москву начала девяностых. Сейчас  любят ностальгировать по мифической эпохе свободы, но я вспоминаю город с неоднозначным прошлым, неврастеничным настоящим и очень смутным будущим. Эту неуверенность в себе в избытке ощущаешь и в «новой Европе». Отсюда — бурная ночная жизнь: молодежь заливает пивом и вином свою грусть по иной, богатой и несбыточной жизни. Везде царит неряшливость, какую часто увидишь в квартирах и домах людей, смирившихся со своей бедной участью. Много бомжей. Еще больше молодых, в расцвете сил мужчин, занятых в странных профессиях – скажем, контролеров в метро. И только старики, попивая с утра копеечный «стрик» — смесь рислинга с водой, играют в шахматы и довольно улыбаются. До воплощения своей мечты — падения занавеса — они дожили, все остальное не имеет значения.

Новая пражская весна обернулась холодным летом

Историк Ричард Гриффиц описывал постсоветскую экономику как «транзакционную», когда основной доход общество получает от того, что по его территории проходят глобальные потоки — трудовые, товарные, сырьевые, финансовые. Такая экономика может быть весьма неразвитой с точки зрения привычных параметров, однако осуществление транзакций делает ее успешной и прибыльной. В странах Варшавского блока все транзакции ограничились сменой роны на евро и паспортов. Оказалось, что совестливых братьев-славян — инженеров, строителей, сеятелей — нигде не ждут. Что граница Европы по-прежнему, говоря словами канцлера Меттерниха, проходит по восточным воротам Вены. И в условиях отсутствия формальной границы это оказалось особенно унизительным.

Новая пражская весна обернулась холодным летом. Красивые девушки повзрослели, но счастливыми так и не стали. Поезжайте на Дунай — это хорошее лекарство от ностальгии по девяностым.