Кризис в Германии: почему экономическое чудо ФРГ подошло к концу

БЕРКЛИ — На протяжении семи десятилетий послевоенная Германия предстает перед миром как образцовая демократия и экономическая держава. От первого канцлера Конрада Аденауэра через Вилли Брандта, Гельмута Шмидта, Гельмута Коля и 16 лет руководства Ангелы Меркель политическая и экономическая стабильность Германии казалась незыблемой — настолько, что ФРГ смогла без особых потрясений поглотить обветшавшую коммунистическую экономику ГДР уже через год после падения Берлинской стены.

Безусловно, за десятилетия после Второй мировой войны были и трудные периоды — от терроризма «Фракции Красной армии»/ группы Баадера–Майнхоф в 1970-х до инфляции и стагфляции, вызванных нефтяными шоками того же десятилетия. Однако в целом экономика Германии уверенно и инклюзивно росла, опираясь на экспорт продукции обрабатывающей промышленности мирового уровня.

Сегодня же Германия крепко застряла в состоянии упадка. Экономическая модель, основанная на экспорте, оказалась неспособной справиться с потерей конкурентоспособности перед Китаем, а недовольство иммиграцией достигло рекордного уровня после решения Меркель в 2015 году открыть границы для более чем миллиона мигрантов. Германия, как и большая часть Запада, переживает подъем крайне правого популизма, а «Альтернатива для Германии» ставит под сомнение базовые нормы и представления о политическом поведении, определявшие жизнь страны с момента основания ФРГ в 1949 году.

Творцы чуда

Чтобы понять, как Германия оказалась в нынешнем положении, нужно вернуться к истокам. Традиционные версии Wirtschaftswunder — «экономического чуда» Западной Германии после Второй мировой войны — связывают его начало с валютной реформой, разработанной Людвигом Эрхардом, и Европейской программой восстановления, вдохновленной Джорджем Маршаллом, обе запущенные в 1948 году. «План Маршалла», как неофициально называли программу, был подписан президентом США Гарри Трумэном 3 апреля 1948 года. Помощь начала поступать сразу, а первые поставки достигли Германии уже в начале июля.

В обмен на помощь по плану Маршалла от германских властей требовали сбалансировать бюджет, сдерживать инфляцию, отменить нормирование, снять контроль над ценами и зарплатами, поддерживать частное предпринимательство и либерализовать торговлю — фактически реализовать то, что спустя полвека стали называть «Вашингтонским консенсусом».

Эрхард, занимавший самую высокую должность среди немецких экономических чиновников под управлением оккупационных властей, провел введение марки. На следующий день, действуя по собственной инициативе, он отменил большую часть ценового контроля и нормирования.

Устранение денежного навеса, сочетание бюджетной дисциплины и снятия контроля над ценами привели к чудесному возвращению товаров на пустовавшие прежде полки магазинов. Фермеры получили реальные деньги, чтобы покупать оборудование и удобрения, значительная часть которых поступала из США в рамках плана Маршалла. Видимость реальных доходов стимулировала их поставлять продукцию на рынок, облегчая дефицит продовольствия. Стабилизация обменного курса позволила компаниям экспортировать и одновременно продавать внутри страны, что стимулировало наем работников, инвестиции и рост производства.

Остальное — история, утверждают торжественные версии Wirtschaftswunder. За последующие 25 лет Западная Германия росла беспрецедентными темпами — по 6% в год. К 1973 году ФРГ стала третьей по величине экономикой мира.

Две новые книги — Карла-Людвига Хольтфрайха, бывшего профессора экономики Свободного университета Берлина, и Тобиаса Штрауманна, профессора экономики Цюрихского университета, — ставят под сомнение эту традиционную версию. Хольтфрайх утверждает, что Эрхард не имел отношения к разработке валютной реформы, хотя и приписывал себе заслугу за нее всю оставшуюся политическую карьеру. (Автор мог бы провести параллель и с Джорджем Маршаллом, который тоже не участвовал в разработке «своего» плана. На вопрос, почему он не называется «План Трумэна», президент ответил: «Любой документ, который отправится на Капитолий с моим именем, дважды вздрогнет, перевернется брюхом вверх и умрет. Я решил отдать это дело генералу Маршаллу»).

Штрауманн, в свою очередь, утверждает, что экономическое восстановление Германии после реформ 1948 года было далеко не гарантированным. Экономическое чудо не устояло бы без Лондонского соглашения о долге 1953 года, которое исключило возможность возложения на страну огромных репарационных обязательств, как это произошло после Первой мировой войны.

Лондонское соглашение стало результатом нескольких лет переговоров между делегацией Германии во главе с Герхардом Йозефом Абсом из Deutsche Bank и 20 странами-кредиторами, среди которых основную роль играли США, Великобритания и Франция. Объясняя исход переговоров и отличие от ситуации после Первой мировой, Штрауманн выдвигает простую гипотезу «уроков истории»: все стороны провели прямую линию от разрушительных репараций 1921 года к падению Веймарской республики и приходу к власти Гитлера. После Второй мировой войны они стремились любой ценой избежать повторения этого сценария.

Память о репарациях

Исторические уроки, безусловно, были учтены, но полная картина сложнее, что Штрауманн в итоге признает. В 1950-е годы критически важную роль играла холодная война, создавшая срочную необходимость экономического восстановления — чего не было у победителей после Первой мировой. Угроза со стороны СССР требовала скорейшего запуска западногерманской экономики — главного источника производственного оборудования в Европе. Это означало отказ от чрезмерных репараций и одновременную нормализацию финансовых отношений ФРГ с остальным миром, чтобы немецкие компании могли брать кредиты за рубежом и экспортировать без риска конфискации товаров.

По Лондонскому соглашению новое правительство ФРГ обязалось обслуживать и погашать долги эпохи Рейха и Веймара, а также послевоенные кредиты западных государств, но не нацистские военные долги и расходы оккупации. Все репарации откладывались до «отдаленного дня», когда две Германии могли бы объединиться.

Другим важным отличием от периода после Первой мировой стала европейская интеграция. Параллельно с переговорами по долгу Франция под руководством Робера Шумана продвигала план совместного контроля над французской и немецкой тяжелой промышленностью — будущего Европейского объединения угля и стали. Советская угроза подчеркивала необходимость восстановления тяжелой промышленности Западной Европы, особенно Германии. Но для этого требовались гарантии, что немецкая индустрия снова не станет угрозой для соседей.

Объединение угля и стали служило этой цели. Сложно представить, что оно могло бы быть успешно запущено без прогресса по вопросу долгов. Штрауманн приводит эпизод о том, как план был неожиданно представлен британскому министру иностранных дел Эрнесту Бевину, чья резкая негативная реакция предвосхитила будущую многолетнюю британскую амбивалентность в отношении европейской интеграции.

Наконец, соглашение о долге позволило новому германскому правительству начать нормализацию отношений с Израилем, несмотря на ужасы Холокоста. Без него ФРГ не смогла бы отправить еврейскому государству товаров на 3 млрд марок и оплатить крайне необходимые Израилю нефтяные поставки из Великобритании.

Настоящий отец немецкой марки

Если книга Штрауманна — политический нарратив, то труд Хольтфрайха — биография Эдварда Тененбаума, настоящего автора валютной реформы. Хольтфрайх рассказывает об иммиграции родителей Тененбаума — евреев из Галиции — его детстве в Нью-Йорке, учебе в Международной школе Женевы и Йельском университете. Интересную параллель можно провести с Гарри Декстером Уайтом, архитектором системы Бреттон-Вудс, еще одного столпа послевоенной финансовой архитектуры Германии: у него тоже родители-евреи эмигрировали из Восточной Европы, детство прошло в Бостоне, а образование — в Стэнфорде и Гарварде.

Тененбаум служил офицером разведки в 12-й армейской группе во время войны, а затем в Управлении военного правительства США (OMGUS), которое руководило американской зоной оккупации. После демобилизации в 1946 году он продолжил работать гражданским советником OMGUS и именно в этой роли разработал валютную реформу.

В разведке и потом в OMGUS он тесно сотрудничал с более опытным экономистом Чарльзом Киндлебергером, впоследствии профессором международной экономики в MIT. Появление Киндлебергера в книге не случайно: Хольтфрайх вспоминает, как во время академического отпуска в Кембридже в 1975–1976 годах — полвека назад — именно от него впервые услышал о роли Тененбаума, что и послужило зерном для создания книги. При этом Киндлебергер деликатно умолчал о том, что некогда руководил отбором целей для стратегических бомбардировок США, в результате которых отец Хольтфрайха погиб в 1944 году.

Почему же заслуга за реформу досталась Эрхарду, а не Тененбауму? Хольтфрайх приводит три объяснения. Во-первых, Тененбаум был поразительно скромным, по причинам, которые остаются неясными даже его биографу. Когда ему говорили, что Эрхард присваивает себе его успех, он лишь отвечал: «Какая разница, кому достанется слава?»

Во-вторых, Эрхард, в отличие от Тененбаума, был неутомимым самопиарщиком. Такова разница между экономистами и политиками, можно было бы сказать. Он был политическим хамелеоном: до и во время войны сторонник жесткого государственного контроля, с появлением плана Маршалла — защитник твердой валюты, частного предпринимательства и конкуренции.

В-третьих, послевоенной Западной Германии отчаянно был нужен позитивный образ — после чудовищных преступлений Третьего рейха и наследия вины. Стране нужны были лидеры, даже герои. И идея о «собственной» валютной реформе, проведенной немцем, идеально подходила.

Сегодняшняя Германия — богатая, демократичная, глубоко интегрированная в Европу — во многом отражает наследие Wirtschaftswunder. Но ничто не гарантировано навсегда. Чтобы сохранить достижения послевоенных десятилетий, Германии снова необходим масштабный экономический  перезапуск и политические лидеры, способные справиться с задачей.