Мелкая аналитика политических глубин

Русский язык,  великий и могучий (в многотомном своем  многопудье), на глазах бледнеет, худеет, мучительно  заикается и колченого спотыкается, когда случается ему взбираться на кафедру политического словоблудия.

Митинговое краснобайство расцвело было в «перестройку»: косноязычно-хрущевская, ватерклозетно-бурливая  околесица Горбачева, толстый язык которого так и не справился со школьным словом «Азербайджан», открыла путь приват-доцентской  риторике  звонкоголосого Собчака в сопровождении брутально надорванного  баритона   Афанасьева, склонного к припечатывающим определениям.  Однако оттепель  оказалась краткой, как вёдро в тундре. Вешние воды схлынули, унося с собой мелкий  щебень  политического щебета, оставляя реликтовый звукоряд  пещерного камлания  Ельцина и дивные рощицы дикорастущего красноречия  Черномырдина – только в них  и отразилось  время.  Началась эпоха сортирных афоризмов – длится и поныне.

Словом, если не считать  трибунной  эпилепсии Жириновского, ни глазу, ни уху не за что зацепиться. А потому всякий, кто зачат и выношен в  чреве советской цивилизации, искренне убежден, что яркий трибун-харизматик  давно стал музейной мумией, а в реальной жизни действующий политик у микрофона - это, как правило,  ущербное,  малопривлекательное  кувшинное рыло с кашей во рту и неизменной шпаргалкой, сочиненной столь же безмозглыми  речеписцами. 

Оказавшись «на Западе», ничего иного не ждал я и от местных «кормчих», но был несколько обескуражен, ибо политические  акулы здесь таки водятся и встречаются.

Тут как раз наблюдается некоторая внутривластная суматоха:  Ангела Меркель обрела  соперника. Свои поползновения на  пост канцлера всея Германии обозначил некто Пьер Штайнбрюк, социал-демократ, осанистый, вполне еще свежий мужчина  65 лет отроду. 

Ну, во-первых, «Пьер», а не привычный «Петер», что уже благорасполагает. Следует подметить, что при всей извилистости и задиристости франко-германской истории  немецкое ухо  всегда испытывало  потаённую слабость в отношении галльской звуковой элегантности. Нынешний пожилой берлинец  с куда большим удовольствием произнесет «пардон» вместо трехэтажно-непроизносимого «энтшульдиген зи битте»...

На самом деле его имя -  Peer (в русском  переводе можно встретить и Пера, и Пэра, и Пьера), и оно  скандинавского происхождения, доставшееся от матери, онемеченной датчанки.

Во-вторых, внешность.  Полагаю, что политик, олицетворяющий высшую власть, не может выглядеть «как попало». Он должен быть «в формате», то есть  отвечать каким-то ожиданиям публики – чаще всего бессознательным. Вот, скажем, Ельцин. Правителем  был, на мой взгляд, ужасным, но внешне  очень походил на русского президента в голливудском исполнении. Высокий, крупный, блондинистый, шумный. Пьющий, панимашь… Ни убавить, ни прибавить. «Руссише Цар», говорили немцы. Он соответствовал их опереточным представлениям о восточной монархии.  А вот Ангела Меркель - явно  «не в формате». Лицо у нее вдовье, а глаза словно заплаканные. То ли отрыдала положенное, то ли готовится зарыдать...

Вообще самым колоритным  послевоенным  канцлером был, мне кажется, Гельмут  Шмидт.  Он и сегодня  невероятно киногеничен - с этой платиновой,  непроходимой,  как свиная щетка,  шевелюрой  и неизменной  сигаретой в свои  95 (!) лет.

На съезде социал-демократической партии, где бенефисировал Штайнбрюк, он восседал в первом почетном ряду и невозмутимо дымил, что, вероятно, позволительно только ему. И не только в Германии, но во всей Европе, поставившей несчастных курильщиков вне закона.

Бодрый старец  германской политики  мирно попыхивал цигаркой и зорко поглядывал сквозь прищур на вероятного канцлера, довольно рослого, плотного, но не слишком  рыхлого  мужчину, родившегося спустя  два года после мировой бойни номер два, где Шмидт  успел и повоевать, и побывать в плену. 

Ораторствующий Штайнбрюк был без преувеличений блестящ, ничего не скажешь. Он говорил два часа с короткими, но частыми перерывами на щедрые, как майский ливень,  аплодисменты. Если и запускал глазенапа в шпаргалку, то незаметно.   Если и поблескивал стеклышками очков, то уместно, равно как и посверкивал,  где надо,  золоченой их оправой. В его портрете есть, говоря словами Набокова, обещанье мужественной красоты, в последний момент не выполненное. Крупное без всякой пухлощекости лицо с подбородком старательно, но и не слишком умело  вылепленным. Графически отчетливый рисунок рта с надлежащими волевому мужчине  крепкими губами.  Хирургически проницательный взгляд из-под очков, ладно усаженных на стандартный нос. Широкое профессорское чело, убегающее, к сожалению,  в  стремительно сужающуюся  к темени плешь, отчего весь облик приобретает вид  досадно-бюргерский, одомашненный,  застенчиво притеняющий толику природного  вождизма.  Но, в общем, на канцлера похож.

Наконец, речь. Мне показалось, что она смахивала  на показательное выступление  душегуба-спецназовца в отставке, щеголяющего перед  статскими штафирками бесчисленными приемами и методами смертоубийства. Тут было и ловкое метание бесшумного ножа, и коварное удушение стальной  струной. Имела  место жизнерадостная пальба из стволов разного калибра в положениях: лежа на спине, лежа на боку, сидя, стоя на четвереньках,  веером от  бедра, шпионски из кармана мантеля, бандитски из подмышки назад, хулигански из-под колена вбок с одновременным гранатометанием, испусканием газов и победным свистом-улюлюканьем в спину позорно бегущего неприятеля. О чем, бишь, всё  это кирикуку с широким  привлечением непереводимых идиоматических оборотов, составляющих соль и перец немецкого юмора? Очень просто: все победные штандарты, гордо поднятые правящими «черно-желтыми», имеют на оборотной стороне круги мишеней, по которым старательно и прицельно точно палят оппозиционные «красные».  Драматургия пьески проста, как мычание, а вот исполнение прихотливо, цветисто, талантливо, черт возьми. Нашим так не суметь. Может, и к счастью.

Потому что, сдается мне, за всем этим лингвистическим изобилием и полемическим блеском, за  громоподобным  штурмом  и селеобразным дрангом следует обычный фокус с переменой декораций, хорошо знакомый нервическим женщинам бальзаковского возраста, которые, смиренно отлежав венерину вахту, задумчиво и глубоко вздыхают: потолок побелить, что ли?

Подозреваю, что именно это психологическое обстоятельство послужило причиной  колоссальной овации.  Она продолжалась (в прямом эфире!)  более десяти минут.  Бенефициант растерянно  кланялся. Растроганно прижимал руки к груди. Воздевал их небу. Успокаивающе макал в залу ладошками. Круто развернувшись на каблуках, решительно уходил. Столь же стремительно возвращался.  Делал кулаком «рот фронт». Сцеплял ладони в  адресованном залу рукопожатье. Оглядывался на президиум и недоуменно пожимал плечами, блаженно улыбаясь. Но и президиум неуемно бисировал, поощрительно кивая. Тогда он ринулся вперед, выскочил на некое подобие дощатого пирса, уходящего в зал, и с разбегу сделал (очень неловко) атакующий боксерский выпад, едва не потеряв равновесия… 

Но зал и не подумал всхохотнуть, раскаляясь все более. 

Повеяло ледяным жаром человеческого  безумия. Нечто ленирифенштальское витало в воздухе, из которого они, не жалея ладоней,  лепили  своего кумира, вождя, предводителя, героя. А он, образцово исполнивший  шаманскую песнь свою, сумевший этим камланием  сгустить  все их неудачи, неврозы, страхи и слепить  из них огородное пугало,  обреченное  на  очистительное всесожжение, стоял пред  бушующим залом, ясно сознавая, что в случае  канцлерства  из него, спустя четыре года или восемь лет,  сделают такое же чучело. Но это вовсе не мешало ему сейчас пить в три горла поддельное вино маскарадной победы.

А зал все бесновался! И уж пошла одиннадцатая минута. А  Гельмут Шмидт все покуривал себе и покуривал.