Место под солнцем

В осеннем докладе 2018 года Всемирный банк, отметив успехи в макроэкономической политике и улучшение позиций в рейтинге Doing Business (28-е место среди 190 стран), счел нужным остановиться на признаках стагнации казахстанской экономики. По мнению ВБ, потенциал повышения производительности и экономического роста ограничивается непропорционально большой ролью государства в экономике; частный сектор «плохо развит и не проявляет многих важных свойств, характерных для благополучного частного сектора»; выйти «на новые рынки товаров с более высокой добавленной стоимостью» не удалось; равные условия для всех компаний, «независимо от того, связаны они с государством или нет», не созданы. Общество погружается в уныние – недавнее исследование центра «Стратегия» показало, что социальное самочувствие упало до рекордно низких показателей – обнищания и потери ранее завоеванных позиций в 2019 году боится 80 % казахстанцев.

Насколько реальны риски, почему не растет наша конкурентоспособность, а многочисленные госпрограммы дают скромный результат – об этом Forbes Kazakhstan говорит с министром национальной экономики Тимуром Сулейменовым.

– Тимур Муратович, такое ощущение, что программы форсированного развития так и не обеспечили нашей экономике устойчивость перед современными вызовами, требующими гораздо большей адаптивности и эффективности.

– Действительно, вызовов, внешних и внутренних, много, особенно впереди. С внешними все понятно, об этом говорим и мы, и инвестиционное сообщество, и МФО – идет переустройство торговой системы и мировых экономических потоков. Если раньше американские корпорации чувствовали себя прекрасно, производя в Таиланде, Индии, Китае, Вьетнаме и продавая на Западе (то есть торгуя, по сути, сами с собой), то теперь, ввиду реиндустриализации, протекционизма и возврата производственных мощностей в развитые страны, инвестиции в развивающиеся экономики снижаются, а в будущем могут иссякнуть вообще. Эти торговые напряженности (не буду пока называть их войнами) влекут за собой изменения мирового экономического уклада, и это самый главный вызов для торгово-экономической и индустриальной политики.

Второе – ФРС США, отказавшись от количественного смягчения, поднимает ставку, что делает более привлекательными вложения в американские ценные бумаги и еще больше разворачивает поток инвестиций из развивающихся стран. Кроме того, удорожание доллара влияет на стоимость обслуживания долга. К счастью, долг у нас достаточно низкий – и государственный, и квазигосударственный. Госдолг даже уменьшается: в 2017 году был свыше 25,4 % к ВВП (в том числе правительственный – 19,2 %), а на 1 октября 2018 года составил 24,9 % к ВВП (18,8 % соответственно). Совокупный долг, вместе с квазигосударственным, остается стабильным – 48,1 %. Этому весьма способствовало решение президента по обеспечению более равномерного привлечения внешних займов от МФО с учетом макроэкономической ситуации, принятое в 2016 году. По ряду важных проектов сроки реализации были перенесены на 2022 год, а неотложные инфраструктурные финансируются не займами, а из бюджета. То есть политика управления долгом у нас на контроле, значительного давления со стороны его обслуживания нет. Можно, конечно, вообще отказаться от займов и ждать накопления бюджетных ресурсов. Но мы ведь хотим дорог сейчас, а не через 10 лет, и чтобы бензин свой и авиатопливо. Это нормальный поиск баланса выгод и их стоимости. Мы его соблюдаем и абсолютно не перекредитованы.

– Для того чтобы отдавать даже умеренные долги, надо на чем-то зарабатывать. Однако ни с чем новым на глобальный рынок мы так и не вышли…

– На самом деле прогресс есть. Это просто ощущение такое внутреннее у экономистов, журналистов и следом у общества, что ничего не меняется. На самом деле несырьевой экспорт – и как доля в общем экспорте, и в абсолютных объемах – растет. Если в 2012 году он составлял 24,7 %, в 2014-м – 25,6 %, то в 2017-м достиг 32,3 %.

– Но с 2012 года и цена нефти упала почти вдвое.

– А физический объем вырос. 10 лет назад мы добывали порядка 50 млн тонн нефти, а в 2018 году, оценочно, – под 90 млн тонн. Притом что это мировой рынок, и потребитель всегда есть, в отличие от рынка потребительских товаров. На таком фоне нарастить долю несырьевого экспорта, как в абсолюте, так и в структуре, – хороший результат.

– По нашей статистике несырьевым считается не продукт конечного пользования, а все, что прошло хоть какую-то обработку.

– Знаете, все хотят продавать Mercedes, iPhone или в крайнем случае Hewlett-Packard. Но в мире 220 стран, и все бьются за место под солнцем. Кто-то, как бывшие колониальные империи, загодя накопили капитал, кто-то удачно не поучаствовал в мировых войнах, кто-то хорошо расположен стратегически, у кого-то удачные соседи – миллион исторических, географических, климатических, человеческих и прочих причин, почему та или иная страна более конкурентоспособна, чем наша. Это не значит, что мы не должны пытаться, но не надо думать, что если мы экспортируем трубу или даже прокат, то это «не секси». Я тоже хотел бы, чтобы мы экспортировали если не iPhone, то хотя бы ноутбуки.

– Да хотя бы медную проволоку вместо концентрата…

– Условная «медная проволока», то есть вещи второго-третьего передела, в нашем экспорте есть. Но, во-первых, географически мы сильно залочены, и ожидать выхода с товарами конечного потребления в дальнее зарубежье не приходится, наши рынки – Центральная Азия, Россия, Китай. Там тоже люди не сидят сложа руки и тоже имеют конкурентные преимущества – исторически сложившиеся или эффект масштаба. 200 лет мы были частью Российской империи и СССР, основная промышленность – яма в земле и город вокруг нее, это не исправить за 25 лет. Во-вторых, если бы мы были менее одарены природой, возможно, это помогло бы нам быть более шустрыми и смекалистыми. Ресурсный сектор у нас основной источник налоговых поступлений, он же – основной наниматель, заказчик сервисных фирм и смежных производств. Не стану называть это проклятием, но ресурсная рента влияет на нас с точки зрения внутренней конкурентоспособности не самым лучшим образом. Хотя деньги от нефти мы не пускаем в экономику напрямую, а используем лимитированно, через гарантированные трансферты Нацфонда.

– В ВВП растет доля услуг. Отражается ли это в структуре экспорта?

– В 2010 году доля услуг в экспорте составляла 6,3 %, в 2017–2018 годах – 11,5 %, то есть рост почти вдвое. Притом что в структуре ВВП доля услуг увеличилась с 51,7 % лишь до 57,4 % – услуги на экспорт растут опережающими темпами.

– Частично пессимизм в настроениях общества обусловлен тем, что у людей сильно снизились доходы в долларовом выражении. И не только доходы – ВВП на душу населения в долларах настолько ниже уровня 2012–2013 годов, что трудно верить в поступательное развитие.

– Вот для этого экономисты и придумали паритет покупательской способности – чтобы колебания курса не сильно искажали реальную картину. Да, курс снизился вдвое, но это же не значит, что половина заводов закрылось и население стало вдвое бедней.

В долларах по ППС мы продолжаем расти – в 2010 году ВВП был порядка $300 млрд, в 2017-м – $480 млрд. Это данные МВФ, Комитет по статистике ВВП по ППС не рассчитывает. И это, между прочим, больше, чем в Греции, не говоря уже о Болгарии и Венгрии. А по темпам роста средний показатель в мире за последние восемь лет составил 3 %, у нас же – около 5 %.

– Однако Всемирный банк и МВФ предрекают Казахстану снижение темпов роста – в 2019–2020 годах до 3,7–3,5 %, среднесрочно – до 3 %.

– Наш среднесрочный прогноз – 4–4,2 %, притом что мы его делаем достаточно консервативно. Это не оптимизм, а, наверное, большая осведомленность. Да, у МВФ и ВБ свои модели, но это модели сторонних организаций, основанные на открытых данных, доступной статистической базе. Они не могут оценить эффект нашего инструментария, как привязанного к бюджетным возможностям, так и регулятивно-нормативного. Я, например, могу оценить компанию по финансовой отчетности и другим общедоступным данным, но ее руководство знает гораздо больше – скажем, про договоренность о более дешевых поставках сырья или о выходе на новый рынок. Внутренняя оценка, если сделана качественно, без чрезмерного оптимизма, точнее.

– И чего же ожидает Миннац­экономики от 2019–2020 годов?

– Мы снизили ожидаемую цену нефти с $60 до $55 на 2019 год, это, в свою очередь, уменьшило прогноз по ВВП с 3,9 до 3,8 %. Но в уме держим 4 % и никаких особых изменений в темпах роста и экономическом самочувствии не ждем однозначно. Базовые отрасли (ГМК, НГК и сельское хозяйство) продолжат рост, структурные реформы продолжатся. Думаю, на потребительском спросе существенно скажется решение президента об увеличении минимальной зарплаты и снижение налогов для наименее обеспеченных слоев населения. Очень важно, чтобы рост полагаемого дохода не съела инфляция. Насколько – можно судить по номинальному ВВП, который растет на 10–11 % ежегодно: если в 2016 году он составлял 47 трлн тенге, то в 2018-м – 58 трлн. Реальный рост, за вычетом инфляции, значительно меньше.

600 млрд тенге выделено в рамках Дорожной карты бизнеса – 2020 и для поддержки несырьевого экспорта (частично Нацбанк дает за счет средств ЕНПФ, частично сформировали из собственных ресурсов). Это длинные деньги, на пять-семь лет, что достаточно для выхода на коммерческое производство, они распределены по отраслям. К сожалению, придется субсидировать ставку, но это должно существенно повлиять на инвестиционную и в целом бизнес-активность. Поддержка экспорта будет осуществляться в рамках правил ВТО и ЕАЭС, но мы постараемся сделать ее эффективнее, чем в Беларуси и РФ.

Программы «Нурлы жол» и «Нурлы жер» продолжатся. Таким образом, все три ключевых драйвера – спрос, экспорт, инвестиции – у нас достаточно хорошо обеспечены. Так что опасений по темпам роста нет. Конечно, если не произойдет что-то совсем невероятное в России или Китае.

– Летом МИД говорил о подготовке некоего пакета мер на случай ужесточения международных санкций в отношении России. Что в этом пакете?

– Он называется «Совместный план антикризисных действий правительства и Нацбанка» и включает в себя набор мер индустриальной, макроэкономической, бюджетной, монетарной и других политик с антикризисными действиями самого разного характера вроде заморозки или снижения транспортных тарифов, продления или реструктуризации кредитов, выданных государственными институтами развития, и т. д.

Вариантов реагирования много, но пока это все, что я могу сказать.

– Отражается ли на нас торговая война США и Китая?

– Пока нет. Сейчас примерно 12,5 % нашего экспорта идет в Китай, но для него мы не такой уж большой экспортер, чтобы внутренние проблемы сказались на нашем товаре. К тому же мы экспортируем лишь в пять провинций северного Китая, ВВП которого за последние 10 лет вырос в 7 раз. По прогнозам, и дальше темпы роста там будут опережать среднекитайские. Тем более что больших изменений в структуре экспорта не ожидается, разве что добавится агросектор, у которого в этом направлении достаточно серьезные перспективы.

– Кстати, про агросектор. Почему, несмотря на рост инвестиций и многочисленные госпрограммы, темпы роста отрасли остаются сравнительно низкими?

– Сильно возрос фактор конкуренции со стороны России. После наложения западных санкций  и введения ответных антисанкций там мощно нарастили поддержку сельского хозяйства. В итоге сектор реально вырос, количественно и качественно. Нашим сейчас приходится конкурировать не столько за выход на российский рынок, сколько за сохранение внутреннего.

Дело, впрочем, не только в государственной политике, но и в готовности самих компаний производить конкурентную на других рынках продукцию. Это вопрос обучения кадров, лабораторных баз, сертификатов и диверсификации посевов в растениеводстве.

– В этом году курс тенге в значительной степени отвязался от нефти и очень плотно привязался к рублю, повторяя его движения практически без временного лага. Представители НБ РК утверждают, что регулятор ни при чем, а курс отражает конкурентоспособность экономики Казахстана в ЕАЭС и 38 %-ную российскую долю в нашем импорте.

– То, что у нас высока доля импорта из России, – ни хорошо, ни плохо, потому что все равно эти товары импортировались бы. Для ЕАЭС это хорошо, потому что союзы, в принципе, и создаются, чтобы ориентироваться преимущественно на производство друг друга. Но я согласен, что мы должны занимать более проактивную позицию по отношению к рынку РФ, поскольку есть вопрос постоянного дефицита в торговле. Начинать надо с поддержки экспорта, в том числе переговорно, устраняя все время возникающие барьеры. Проблема в том, что Россия – федеративное государство. Там даже регионы закрываются друг от друга, вводя какие-то акцизные марки и не пуская сыр из Вологды в условный Саратов и наоборот. Но этим надо заниматься, потому что без открытости рынков смысл экономического союза теряется.

Но даже при этом и номенклатура, и общий объем экспорта в Россию растет – если не брать все в долларах, как мы любим. Другое дело, что у нас вообще экспортеров мало – чуть более 500 компаний, которые заявляли такой таможенный режим. Нельзя стать конкурентоспособным, работая совсем локально или по заказам государственных и квазигосударственных компаний.

– Недавно в РФ вновь подняли вопрос единой валюты, на этот раз электронной и лишь для расчетов во взаимной торговле.

– Мы исходим из того, что валюта – символ суверенитета, и никакой единой, хоть квази-, хоть другой, вводить не собираемся. Даже на более раннюю идею прокси-валюты для статистических целей ответили отказом.

Есть разные степени интеграции – зона свободной торговли (как в СНГ), таможенный, экономический, монетарный, политический союзы, конфедерация и федерация. Желая жить со всеми дружно, торговать, инвестировать и т. д., мы остановились на уровне экономического союза. Дальнейшие этапы со всеми их выгодами не являются для нас желаемыми формами интеграции.

– Вы сказали о нехватке конкурентоспособных экспортеров. МВФ и ВБ считают, что в этом вина государства, занявшего непомерно большую долю в экономике и тем самым ослабившего частный бизнес. Что у нас с приватизацией, в том числе КТЖ, реализацию которой Ассоциация горнорудников предлагает аж в 2025 году?

– В этом году у нас твердые планы по приватизации Air Astana, «Казахтелекома» и еще 10 % акций «Казатомпрома». В 2020-м будет выставлена «Казпочта», возможно, КМГ и «Самрук-Энерго». КТЖ будет приватизирована, это моя твердая позиция – туда надо внедрять корпоративный менеджмент и независимых директоров, задающих неудобные вопросы управляющему. Но это очень сложная компания с огромным багажом социальных обязательств и перевозящая 10 % всех товаров, поэтому ее роль как системного регулятора очень высока. Пока информация о возможных сроках, условиях и параметрах реализации КТЖ конфиденциальна.

– Но цель снизить госдолю в экономике до 15 % все еще актуальна?

– Мерить активы к ВВП в корне неверно. С ВВП надо соотносить добавленную стоимость, которая генерируется госсектором. Все знают, что в бухгалтерии два базовых документа – баланс и отчет по прибылям и убыткам. ВВП РК – это отчет по прибылям, баланса же – сколько стоит все имущество страны – у нас нет. А мы берем балансовую стоимость квазигоссектора и мерим ее с отчетом о прибылях и убытках. Ясно же, что, если сравнить с балансовой стоимостью активов всего Казахстана, активы «Самрук-Казыны» будут в разы меньше. Если сравнивать ВВП и добавленную стоимость, которую генерируют квазигосударственные компании, то сейчас это на уровне 17–18 % к ВВП. Это недалеко от целевых 15 %.

– Сказалось ли на нас «открытие» Узбекистана? Что думаете о центральноазиатской экономической интеграции?

– Узбекистан мы уже чувствуем, у нас растет взаимная торговля, причем экспорт быстрее импорта, хотя общественное мнение считало, что это к нам хлынут узбекские товары. В 2017 году товарооборот между нашими странами вырос на 31,2 % и составил $1,9 млрд. За девять месяцев 2018 года было уже $1826,5 млн, что на 32,6 % выше аналогичного периода 2017-го. При этом наш экспорт вырос на 41,5 %, до $1,2 млрд, импорт – на 18,5 %, до $627,8 млн.

Что касается интеграции, то, помимо совместных политик – транспортных, экономических, водопользования и т. п., наиболее эффективны разработки отраслевых программ сотрудничества, как, например, у Комитета транспорта – на трехлетний период, с пошаговым отслеживанием реализации.

– Что из важного получилось в 2018 году, а что нет?

– Вроде все шло более или менее нормально, сложно что-то выделить. Ну поставили очередной рекорд по добыче нефти, хотя прорывом это назвать сложно… Проекты ГЧП заработали, но тоже есть свои проблемы. Начали приватизацию, однако продажа 15 % «Казатомпрома» – не такое уж огромное событие. Дефицит бюджета сократили с обычных 3 до 1,5 %. Знаете, наверное, самое главное – то, что мы сохранили рост на уровне 4 % (пока это оценка) на фоне достаточно высокой базы 2017 года и непростых макроэкономических условий.

А не получилось перезагрузки финсектора – несмотря на программу помощи банкам, кредитование бизнеса сократилось.