Сулейменов рассказал, почему тенге слабеет при растущих ценах на нефть

28466

Министр национальной экономики дал интервью Forbes Kazakhstan

Тимур Сулейменов — министра национальной экономики
Фото: Данил Потапов-Поличинский
Тимур Сулейменов — министр национальной экономики

Статистика 2017 года вроде бы оптимистична. Краткосрочный экономический индикатор (рассчитывается по изменению индексов базовых отраслей: сельское хозяйство, промышленность, строительство, торговля, транспорт и связь, составляющих свыше 60% от ВВП) в январе – августе 2017 года к январю – августу 2016 составил 105,8%. Рост ВВП в первом полугодии (предварительно) – 4,2%, и многие зарубежные аналитики называет его «неожиданно высоким». Промышленность за восемь месяцев выросла на 8,5%, причем росла практически во всех отраслях, от добычи нефти и руд до производства продуктов и машин. Грузооборот (спасибо Шелковому пути) вырос на 8,1%.

Однако ощущения, что экономика наконец-то нащупала твердую почву и уверенно адаптируется к постнефтяной эпохе, почему-то не возникает. Возможно, потому реальные доходы населения не растут, а тенге после недолгого весеннего укрепления вновь начал падать не только по отношению к мировым валютам, но и к рублю. И это при растущих ценах на нефть. Международные финансовые институты отмечают низкую устойчивость экономики Казахстана к внешним шокам, как экономическим, так и геополитическим. Что обо всем этом думают в правительстве, Forbes Kazakhstan узнавал у министра национальной экономики Тимура Сулейменова.

F: Тимур Муратович, в текущем году все выглядит достаточно позитивно, но какова в этом доля эффекта низкой прошлогодней базы, когда до июля вообще все падало, и роста цен на сырье и добычи на Кашагане? Другими словами, насколько устойчив нынешний рост?

– Согласен, у нас был эффект низкой базы, но он исчерпан в первом полугодии. Во-первых, во II полугодии прошлого года экономика выросла на 1,8%, то есть фактически нынешний рост уже идет почти к 2%-ной базе. Во-вторых, мы досчитали окончательно ВВП 2016 года, и он вырос почти на 1,5 трлн тенге. Таким образом, рост ВВП 2016 года составил не 1%, а 1,1%. Все это влияет на цифры, которые мы увидим в III–IV кварталах текущего года. В целом по итогам 2017 мы ожидаем рост между 3,5 и 4%. Если, конечно, не будет каких-то больших потрясений и шоков извне (которых мы, впрочем, в данный момент не прогнозируем и не ожидаем).

При этом у нас достаточно неплохо выглядит не только сам рост в абсолютном и процентном значении, но и его структура. Хорошо выросла обрабатывающая промышленность, при этом ее доля в ВВП увеличилась до 12,8% с прошлогодних 11,3%. На первый взгляд, разница небольшая, но на самом деле это очень существенно: 1,5% при ВВП в 55 трлн тенге, которые мы ждем в текущем году, – это 800 млрд тенге. Что касается горнодобывающей промышленности, то в 2010 она в структуре ВВП составляла 19,5%, сейчас – 12,9%. При всех наших Кашаганах и ТШО. То есть за шесть-семь лет с начала реализации программ диверсификации, которые многие недооценивают, что-то все-таки изменилось.

F: Да, но в 2010, хоть и кризисном, средняя цена нефти по году составляла $76 за баррель, а сейчас – $50, как раз на эти 7% меньше.

– Тем не менее по факту доля добывающего сектора снизилась, а другие отрасли ее заместили, поддержав рост экономики в целом.

F: Понятно, что ни одна госпрограмма или реформа не дает мгновенного результата. Однако прошло достаточно много времени с тех пор, как одним из приоритетов было заявлено привлечение иностранных инвесторов в недобывающие сектора экономики. Помнится, у нас сильно надеялись на то, что санкционная война России с западными странами приведет к переносу производств иностранных компаний в Казахстан, чтобы отсюда выходить на рынок ЕАЭС. Однако этого не произошло. Недавно президент страны выразил недовольство отсутствием существенного прогресса в привлечении «якорных инвесторов» в приоритетные сектора, несмотря на создание в этом году специальной нацкомпании Kazakh Invest. В чем дело, почему крупные иностранные инвесторы не идут в нашу обрабатывающую промышленность?

– На самом деле идут. В этом году реализуется восемь проектов на общую сумму $3,2 млрд. Ясно, что для того, чтобы запустить заводы, надо выкупить земельные участки, начать строительство, но об этом ничего не слышно, пока не начнется выпуск продукции. Поэтому многих вещей мы просто не замечаем, потому что они реализуются сами по себе, без особых фанфар и без каких-то особых дополнительных мер по пиару. И это проекты именно с транснациональными корпорациями из Global 2000 (2000 крупнейших компаний мира по версии Forbes). Среди них: Halliburton (США) – производитель баритового концентрата, Lotte (Южная Корея) – производитель продуктов питания, China Gezhouba Cement (КНР) – строительство завода по производству тампонажного цемента в Кызылординской области и другие. Мне кажется, мы спешим, хотим быстрых результатов и сравниваем с прошлым годом. А сравнивать надо пятилетними отрезками как минимум. Потому что, например, тот поступательный рост, который мы видим сейчас в сельском хозяйстве, был заложен пять-семь лет назад.

F: Видите ли вы какие-то новые тренды в текущем году?

– Да, у нас рынок услуг очень быстро прирастает в структуре ВВП. Сейчас он составляет практически 60%, а был 50% в начале 2000-х  (в 2000 – 48,3%, в 2001 – 49,4%, в 2002 – 50,6%). В этом году начало расти отношение экспорта к ВВП – 38,6% по первому кварталу, а было 32,4%. То есть у нас понемногу оживляется экспорт. Ясно, что это ценовая конъюнктура, но всегда в любых странах ценовая конъюнктура важна. Если брать обрабатывающую промышленность, то фармацевтика у нас выросла на 30% по итогам семи месяцев, текстиль – на 23,5% (отрасли, а не экспорт). Я считаю, это хорошие цифры.

F: Беспокоит, что усилилась зависимость тенге от того, что происходит с рублем. Если раньше был какой-то временной лаг, прежде чем тенге последует за рублем, то теперь это происходит на следующий день, а иногда – в тот же. Я понимаю, что, строго говоря, вопрос не ваш, а Нацбанка, но ведь это серьезный фактор экономического развития в целом и бизнес-активности в частности. Весной при цене Brent $52 доллар у нас стоил 316 тенге, а в августе при той же цене нефти – 340 тенге. Причем начало падения тенге по времени многозначительно совпадает с принятием в США закона о новых санкциях против России. Что нам в такой ситуации ожидать, если сбудется прогноз российского Миннацэкономики и курс там дойдет до 68 рублей за доллар? Более того, когда рубль восстанавливается, тенге падает и к рублю. Что происходит?

– Однозначно, что есть корреляция между курсом рубля и тенге. И сокращение временных лагов, то есть сроков реагирования на то, что происходит с рублем, действительно есть. Абсолютно понятно, что это объясняется переходом на плавающий курс и в России, и у нас. Потому что, во-первых, это валюты схожих по структуре и зависящих от нефти и металлов государств, они и реагируют практически одинаково. Во-вторых, это валюты государств, которые образуют таможенный и экономический союз, и корреляция здесь, ясное дело, неизбежна. Вместе с тем я хотел бы сказать, что все-таки национальная валюта отражает веру населения в нее и покупательскую способность национальной экономики. Если наша экономика начнет показывать выдающиеся темпы роста, вполне возможно, мы увидим усиление тенге. Если в России, наоборот, пойдут лучшие показатели по экономическому росту и по укреплению в целом страны, мы увидим рост рубля. Нефть – это ключевой, определяющий пока показатель, но не единственный. Вот, например, в Армении рост экономики 6%, а инфляция – в районе 0,1%. Поэтому драм, одномоментно снизившись вместе с рублем пару лет назад, с тех пор стоит практически на месте. То есть если фактическая ситуация в национальной экономике и вера рынка, понимание рынком экономической и финансовой ситуации в стране совпадают, то национальная валюта укрепляется.

F: Недавно президент страны среди рисков для нашей экономики назвал санкции. Что имеется в виду? Есть ли опасность, что новый санкционный закон США по России может сказаться, например, на КТК и, следовательно, транспортировке казахстанской нефти?

– Сейчас еще не до конца определено влияние этих санкций на саму Россию. В принципе, все сходятся на том, что непосредственного влияния, чтобы здесь и сейчас, нет. Сам этот закон достаточно большой, в нем много дискреционных норм. То есть президенту США и его администрации дается право предпринимать те или иные действия, но не обязывает их это делать. Поэтому, на мой взгляд, прямого влияния на экономику нашей страны этот закон не оказывает и не окажет. Естественно, на нас опосредованно скажется, если он будет введен, запрет на финансирование строительства трубопроводов «Северный поток» и «Южный поток», потому что это может существенно повлиять на экономику России. Если американцы решат использовать эту норму закона и будут в этом направлении работать с европейскими и турецкими компаниями, налагать на них свои санкции, тогда это будет проблемой для России однозначно. Но тогда это будет одновременно проблемой также для Европы и Турции, поэтому американская администрация, на мой взгляд, будет действовать очень осторожно. Других мер такого же масштабного характера в законе нет. Что касается сокращения сроков по вкладу в российские финансовые инструменты, то, в принципе, рынки умеют работать и с короткими деньгами, и с длинными деньгами, инструменты соответствующие имеются, тем более что уже имеющийся запрет – свыше 30 дней – не сильно отличается от предусмотренных новым законом 15 дней. Кто хочет, тот будет работать, а кто не хочет, уже ушел.

Кроме того, какой смысл запрещать транзит казахстанской нефти через Россию? Какое влияние на экономику России это окажет? Ну «Транснефть», которая берет тарифы за транспортировку через территорию России, потеряет какую-то сумму, ну потеряет Новороссийск портовые сборы, то есть инфраструктурные объекты они притормозят, но сама-то нефть принадлежит нам, европейцам и американцам. Это же не проекты «Южный» и «Северный поток», где владельцем и инфраструктуры, и ресурсов является Россия.

Фото: Данил Потапов-Поличинский

F: Недавно ЕАБР опубликовал свой анализ экономического развития своих стран-участников, и оказалось, что экономика и промышленность Казахстана растет быстрее, чем в большинстве стран ЕАЭС. А вот увеличение среднедушевых доходов населения и заработных плат – самые низкие в пятерке. Почему?

– Это прямой эффект инфляции. У нас номинальный рост очень хороший, за последние пять лет в среднем он составил 10%. То есть в 2015 ВВП у нас был 40,9 трлн тенге, в прошлом году – 47,0 трлн, в этом году будет 51,9 трлн. Но уже с учетом дефлятора, то есть фактора инфляции, рост совершенно другой – 3,5–4% в этом году. То же самое по заработной плате. То есть номинальная заработная плата у нас растет хорошо, и она у нас самая высокая в «пятерке» после России. А вот обеспечить реальный рост при инфляции 7–8% – очень тяжело. Поэтому главная задача наша и Нацбанка – снижение инфляции, тогда и реальные доходы населения будут расти.

F: Возможно, девальвация была объективной необходимостью, но что при таком падении покупательской способности национальной валюты происходит с модернизацией экономики, для которой надо покупать оборудование и технологии за рубежом?

– Да, ослабление валюты, вроде бы, хорошо для экспорта. Но при этом у развивающихся стран с неполным комплексом производств всегда основным минусом является снижение способности закупать товары инвестиционного и технологического характера. Это, в свою очередь, снижает конкурентоспособность, и выигрыш от снижения курса валют постепенно, в течение двух-трех лет, теряется. Поэтому должны быть понятные инвестиционные субсидии. И они есть. Например, в сельском хозяйстве инвестиционные субсидии на современную технику – до 30%. В промышленности тоже инвестиционных субсидий достаточно. То есть способы помогать модернизации финансово уже существуют.

F: Помнится, аналогичные меры предпринимались и для привлечения инвесторов. В частности, предполагался возврат инвестиций иностранным инвесторам, освобождение от налога на прибыль. Заработала ли эта программа?

– Заработала, но не так, как хотелось бы, не в том масштабе. Очевидно, что для любого инвестора, хоть иностранного, хоть отечественного, налоговые преференции либо финансовая помощь государства играют большую роль, но не первоочередную. Потому что налоги – это все равно часть себестоимости, часть расходов, а что до налога на прибыль, то сначала эту прибыль надо еще получить. Гораздо важнее для любого инвестора рынок сбыта, наличие хорошей рабочей силы, логистики, недорогие факторы производства. А потом, конечно, налоговая среда, правовая среда и инвестиционный климат. Можно создать идеальную среду, но если эта среда будет состоять из 100 человек потенциальных клиентов, а в другом месте среда будет похуже, но 1000 потенциальных клиентов, то понятно, куда пойдет инвестор. Мы большая страна с низкой плотностью населения, а инвесторам хочется емкого, компактного рынка. То ли нас 18 млн на 2,7 млн кв. км, то ли в Голландии примерно такое же население, но на территории, равной одной нашей области.

F: Но ведь именно для решения этой проблемы, насколько я помню, мы и вступали в ЕАЭС.

– Инвесторы и приходят к нам в основном с прицелом на российский рынок. В приграничных регионах, в Экибастузе, в Павлодаре, в Костанае делают не совсем прямо высокотехнологичный – где-то шпалы, где-то рельсы, где-то веялки-сеялки, – но находящий своего потребителя по ту сторону границы товар. Россияне берут, потому что цена ниже, чем у российских аналогов. Баланс по взаимной торговле товарами и услугами у нас по-прежнему негативный для нас. Но тут я должен выразить несогласие с распространяющимся сейчас мнением, что без экономического союза было бы лучше. Геополитика никуда бы не делась, а барьеров для нашего бизнеса на российском рынке (которые, конечно, не устранены полностью, и мы с этим боремся) было бы больше, а способов их убирать практически не было бы никаких. Все-таки союз создал четкую правовую институциональную среду при конкретных обязательствах сторон.

F: Как развивается наше экономическое сотрудничество в географически противоположном направлении – в рамках программы «Один пояс – один путь»?

– Это большой проект, где-то идеологический, где-то логистический, где-то экономический. У нас он проявляется в первую очередь активизацией китайских инвесторов, улучшением доступа к китайскому финансированию и приходом крупных китайских логистическо-транспортных компаний.

Есть Дорожная карта, которую глава государства с председателем Си подписали еще в прошлом году. У нас есть фонд, финансирующий совместные проекты. Наверное, ключевым является то, что для нас как для страны, участвующей в ЭПШП, существенно улучшились условия и лимиты предоставления кредитов. Если раньше было интереснее работать с АБР, другими международными финансовыми институтами, то сейчас китайские банки охотно инвестируют (понятно, что при этом существует китайский соинвестор, но это естественно).

Вы знаете, что к нам на «Хоргос» в этом году зашел China СOSCO Shipping Limited. Это событие с огромным знаком плюс, потому что это крупнейший судовладелец в мире. И то, что он купил 50% нашего сухого порта, говорит о том, что, имея свой Южный Шелковый путь по морю, китайцы всерьез собираются инвестировать и в наше направление.

Что касается общеэкономического эффекта, то у нас появилось два континентальных транспортных коридора и доля транспорта и логистики в структуре ВВП постепенно растет. Сейчас это 8,2%, по итогам года будет, наверное, 8,3%. Когда закончим вторую фазу строительства порта в Курыке (порт в Каспийском море. – F), увидим еще больший эффект.

F: Тем не менее основным драйвером экономического развития у нас теперь является государство – оно строит дороги, проводит Ехро, тендеры, кредитует и субсидирует. Как долго это может продолжаться? Нацфонд тает, нефть вырастет вряд ли. Вот и президент сказал, что пора прекратить его тратить. Что будет, когда поток государственных инвестиций резко снизится, не будет ли это очередным шоком для экономики?

– Объемы государственных вливаний, конечно, значительные, и, когда смотришь на цифры, кажется, что именно они и делают погоду. Однако при этом соотношение государственных и частных инвестиций сейчас приблизительно 15% на 85%.

Фото: Данил Потапов-Поличинский

Да, было когда-то 10% на 90%, но тогда была совершенно другая ситуация. То есть, несмотря на те огромные вливания, которые делаются через госпрограммы, экономика сама производит гораздо больше. Те деньги, которые вливает сейчас государство, дополняют экономику, но не меняют полностью ее ландшафт. Но, конечно, надо потихоньку выходить. Программы играли и играют свою роль, они были правильно, точечно выработаны и реализованы и продолжают реализовываться сейчас. В следующем году целевые трансферты из Нацфонда не будут привлекаться вообще. Гарантированный трансферт уменьшится почти на 300 млн тенге был 2,88 млрд, станет 2,6 млрд. То есть мы от использования Нацфонда отходим, полагаемся на бюджет и частные инвестиции. И поэтому вся это работа по разгосударствлению и дерегулированию и ведется, чтобы создать условия всем, кто хочет развить частный бизнес и ГЧП.

F: Что с нашими амбициозными планами по сокращению доли государства в экономике в три раза к 2020 году, до 15%, как в странах ОЭСР?

– Я абсолютно прекрасно понимаю, что это необходимо. Более того, мы над этим ежедневно работаем, приватизация идет. На данный момент из более чем 400 тысяч юридических лиц только 6 тысяч предприятий остаются в собственности государства, из них 90% – это предприятия социальной сферы (детские сады, спортивные школы, больницы, поликлиники, роддома, станции переливания крови, организации культуры и т. д.). В этом году еще 140 компаний добавлены в комплексный план приватизации. Это работа точечная, сложная, на микроуровне, и к ней нельзя подходить догматически. Ясно, что государство должно полностью уйти из высококонкурентных секторов типа кейтеринговых или транспортных услуг. Там все эти госпредприятия нужно убирать абсолютно. Но есть другие сферы, куда бизнес не заходит и не хочет заходить.

Есть еще сферы, куда иностранный инвестор хочет заходить только с государством. Вот в зерновом производстве у нас, например, три крупных агрохолдинга, которые на том или ином этапе банкротства находятся уже много лет. Кто захочет в них инвестировать без гарантий государства? Компании, которые котируются на бирже, у которых прозрачны все процессы и структура собственности, у нас по пальцам можно пересчитать. Что делать в такой ситуации: следовать догме и отказывать заинтересованному иностранному инвестору в проекте, который нужен экономике? Я не вижу ничего плохого в том, что какая-нибудь «дочка» «Самрука» будет первоначальным партнером в этом проекте, а потом выйдет из него. Нельзя быть такими моралистами, что пусть лучше ничего не делается, чем будет делаться какой-то квазигосударственной организацией.

Кроме того, мы как государство должны думать не только о бизнесе. Есть еще такие вещи, как государственные и общественные интересы, защита границ и т. д. Баланс нужен во всем, в том числе в вопросах приватизации, квазигосударственного сектора, оптимальной структуры. Вот, например, недавно на саммите CFO многие говорили, что соотношение государственных активов к ВВП составляет 60%. Это некорректно, поскольку «активы» – это «запасы», которые накапливаются в течение всей жизни хозяйствующего субъекта и генерируют добавленную стоимость, а ВВП – это сумма добавленных стоимостей произведенной продукции, выполненных работ и услуг за год. Таким образом, надо сравнивать, сколько добавленной стоимости дают государственные активы в структуре ВВП, а сколько – частные. Государственные активы дают сейчас 18,6% ВВП. То есть роль государственного сектора в общественном сознании у нас сильно преувеличена.

F: Относительно низкая доля, вносимая госактивами в ВВП, может объясняться, например, низкой эффективностью управления и той же коррупцией, в которой часто обвиняют квазигосударственный сектор.

– Я это прекрасно понимаю, я просто говорю, что нельзя уходить в догматизм. Львиная доля госсектора – это «КазМунайГаз», «КТЖ», «Казатомпром» и т. д. Мы же понимаем, что не можем совсем избавиться от них. Если ликвидировать все госпредприятия у акимов или министерств, то доля гос-активов снизится незначительно. То есть основная доля госактивов – это наши стратегические активы, которые мы не можем, не должны распродавать, потому что это стратегическое народное достояние.

F: И последний вопрос – об устойчивости нашей экономики к внешним шокам в целом. Внешняя среда перестала быть для нас комфортной, с нашим основным экономическим партнером все время происходит что-то, к чему мы вынуждены адаптироваться, не имея никакой возможности на это «что-то» повлиять. Перестраивается и глобальная экономика, стремительно становясь постнефтяной, а мы не имеем достаточных компетенций и технологий, чтобы в это безболезненно встроиться. Хотелось бы понять, насколько вообще такая маленькая в мировом масштабе и слабо пока диверсифицированная экономика, как наша, способна вообще самостоятельно устанавливать правила игры, контролировать происходящие в ней процессы и защищаться от внешних шоков, учитывая наше географическое да и геополитическое положение и членство в ЕАЭС?

– Что касается ЕАЭС, то мы всегда говорили, что это союз не политический, а сугубо экономический. Поэтому на политические решения, принимаемые нашими партнерами по союзу, мы не можем влиять. Иначе пришлось бы согласиться с тем, что и решения в политической плоскости надо согласовывать и координировать. Баланс между политическим решением и его экономическим последствием тонкий и сложный. Нельзя, однако, говорить, что Россия не делает никаких шагов, чтобы снизить последствия своих политических решений на экономику стран-союзников. Эти вопросы регулярно в Евразийской экономической комиссии (ЕЭК), на совете ЕЭК проговариваются и решаются, как это было, например, с транзитом европейской и украинской продукции. То есть они, реализуя свои политические цели, все же не мешают нам реализовать наши экономические. Нет такого, что «мы вас не слышим, не видим». И во многом основой этого является Договор о создании Евразийского экономического союза, который был между нами подписан. Без него решать эти вопросы в аналогичной ситуации было бы сложнее – в двусторонней дипломатии у стран нет никаких особых обязательств друг перед другом. Да, влияние российской экономики велико, ее доля где-то 83–85% от общесоюзной, но она была бы такой и без союза. Все равно продавали бы туда, транспортировали бы через нее, это география, и с ней ничего не сделаешь.

Что касается вашего глобального вопроса, можем ли мы вообще быть самостоятельными в нынешней ситуации… Конечно, можем. Если будем развивать сектор услуг, повышать качество человеческого капитала, диверсифицировать свои товарные экспортные позиции, наша устойчивость будет повышаться. Чтобы продать услугу или IT-программу, не нужно везти это через другие страны. Постепенный переход к сервисной экономике снижает наши логистические, транспортные, энергетические зависимости и, соответственно, расширяет возможности. Как и диверсификация экспортных направлений. Мы в этом направлении и движемся. Но делать это надо не любой ценой, а осознанно и обдуманно. К примеру, активизация наших отношений с Узбекистаном – один из таких осознанных шагов.

   Если вы обнаружили ошибку или опечатку, выделите фрагмент текста с ошибкой и нажмите CTRL+Enter

Орфографическая ошибка в тексте:

Отмена Отправить