Последнее искушение

Фото: Андрей Лунин

Дмитрий Быков

В беседе с Forbes Kazakhstan, организованной при помощи проекта «Лекторий.кз», Дмитрий Быков оценивает последствия развала СССР, рассказывает о русской национальной идее и объясняет, чем Россия 2016 года повторяет себя столетней давности.

О старике из Джезказгана

В первый раз в Казахстан я попал в конце 1990-х, как журналист. Тогда в Джезказгане жил, на мой взгляд, очень серьезный поэт – Юрий Грунин (умер в 2014 году в возрасте 92 лет. – Прим. ред.), человек трагической судьбы. Сам из Ульяновска, попал в плен под Смоленском, пробыл там три года и написал совершенно гениальные стихи, они потом вышли сборником «Пелена плена». Затем попал уже в советский лагерь, в Джезказган, на медные рудники, участвовал в знаменитом Кенгирском восстании. Он посылал свои тексты Твардовскому, получил очень ободряющее письмо, но с вердиктом «пока не время». Слуцкий пытался его напечатать, но тоже ничего не вышло. Его стихи я нашел в почте «Собеседника» (Быков там работает с 1985 года. – Прим. ред.), среди выброшенных писем. Они меня потрясли. Оказывается, живет такой старик в Казахстане, пишет гениальные вещи…

Хотел к нему ехать, в 1990-е это была довольно дорогая поездка, редакция не могла ее оплатить. В Джезказган самолет летал раз в неделю, обратно надо было ехать автобусом до Караганды, потом поездом до Алматы и уже оттуда в Москву. Я пришел к Новелле Матвеевой, моему литературному учителю. Она сказала: «Как раз получила гонорар за книгу, берите, потом отдадите, это дело бого­угодное». В итоге провел у Грунина в Джезказгане сутки за разговорами. Он открылся как человек феноменально интересный – еще был художником, архитектором. Такой аристократичный, ничего, кроме белого вина. Как многие лагерники, не мог жить с семьей. Были жена, дети, но они жили отдельно.

Я его издал в Москве, потом стихи печатал «Новый мир», и он стал довольно знаменит. Евтушенко отобрал Грунина для «Строф века».

Поминать поименно – не сыщешь имен
для воздания дани плененным,
коль итог этот горестный – всех, кто пленен, –
подкатился к шести миллионам.

Мы – голодная армия пленных рабов,
обездоленных душ, нумерованных лбов.
Нас две трети погибнет в плену.
А которые пережили войну,
нам и это поставят в вину.

Я давно не стою в подневольном строю.
Доживаю свой век в Казахстане я.
На руинах Степлага, как в храме, стою,
восстанавливаю восстание:
здесь дежурили с пиками патрули,
а потом, через сорок суток блокады,
здесь бригады вставали на баррикады –
и от пуль полегали в пыли
аннулированные нули.

Никого не кляну, покаяний не жду.
Неприкаянный, окаянный,
я пишу это все в девяностом году,
неопознанный нуль безымянный.

О казахской волне

Когда к вам приехал Соловьев (Сергей Соловьев, известный российский режиссер. – Прим. ред.) и создал «казахскую новую волну», это был самый успешный творческий эксперимент на всем постсоветском пространстве. Эдакий безумный кинематограф… А вот Бахыт Килибаев, на мой взгляд, как режиссер не реализовался, зато писатель настоящий. Его «Громовы» – это великий роман и лучший сценарий, который приходилось читать. Считаю трагедией, что Килибаев живет теперь в Лондоне. Он должен быть здесь. Писателю не все равно, где жить.

На мне лежит клеймо советского прошлого, и для меня все это – Украина, Грузия, Киргизия – по-прежнему одна страна; это детское еще, с этим ничего не поделаешь. Хотя один человек, не имеющий отношения к литературе, как-то сказал мне: «Мы пережили откровение. Оказалось, что советское было абсолютно наносным. А в основе русские всегда были русскими, точно так же казахи, украинцы… Наша общность была иллюзорной. Это был колоссальный шок».

О потерянной культуре

Я не люблю слово «геополитика». Есть три слова, после которых надо прекращать общение с человеком: гео­политика, англосаксы и хартленд – это значит, что он принадлежит к лженаучной секте. Крушение СССР было явлением не столько геополитическим, сколько культурным. Союз был монстром во многих отношениях, но его национальная и культурная политика была не так глупа. Распределяясь на большую площадь, давление убывает. Можно было уехать в Эстонию и там издать книгу, которая в Москве никому в кошмарном сне не могла привидеться. Фильм о коррупции в Советском Союзе «Процесс» почему-то можно было снимать в Баку, куда летал Калягин. Янис Стрейч умудрился сделать «Чужие страсти» о послевоенной страшной Прибалтике. Мегвинетухуцесси сыграл Дату Туташхиа, а роман Чабуа Амираджэби выпустили, хотя тот был сидельцем и грузинским князем. «Собор» Олеся Гончара издали в Киеве, но не перевели в Москве. В России все это было невозможно, там Герман снимал и клал на полку. А для ташкентской студии писал сценарии, и это проходило. Стругацкие присылали сценарий Тарковскому, который воплощал его в Средней Азии. Это был способ временно уйти из-под государева ока, система щелей и ниш. Сегодня ее нет, Россия – монолит. Тогда же была прекрасная, пестрая, как ковер, культура. И мне ее страшно жалко.

Масштаб творческой личности сильно зависит от масштаба страны. Многие мои друзья переехали из России, например, в Израиль и помельчали. Бродский сказал: «Изменить гарему можно только с другим гаремом. Империю надо менять на империю».

Украина консолидируется, но это пока не приводит к новому качеству. Вся новая культура зиждется только на противопоставлении. У них было 10 лет после майдана 2004-го, и что появилось значимого? Впрочем, и в России ничего не появилось… Все мы продолжаем питаться советскими соками.

Советские ценности были прогрессистскими: мы строили нового человека. А ценности России сейчас не определены, их не сформулируешь. Это ценности контрпрогресса, с попыткой создать недочеловека, свести жизнь к проживанию. Но великая идея космополитизма, объединения культур – это еще будет обязательно.

О теории колеи

Я не считаю верной для России теорию колеи Александра Аузана. Какая колея? Россия находится на пороге гигантского цивилизационного скачка. Она через три года будет неузнаваема. Закончатся семь кругов российской истории. Шесть было пройдено к началу 1915 года. Уже тогда эта национальная матрица была абсолютно мертва. Война ее реанимировала. Дальше революция, репрессии. Это был труп, который получал сильные гальванические толчки. В 1941-м – самый сильный.

То, что происходит сегодня, это даже не имитация, а попытка на уже мертвом политическом поле в седьмой раз разыграть все ту же самую историю – революция, заморозки, оттепель, засуха. Бегая по этому кругу, паровоз начал терять все свои вагоны, состав распался. Поэтому самое страшное сегодня в России, за что вас действительно могут посадить, это разговор о федерализме.

Фото: Андрей Лунин

Дмитрий Быков

Как это будет дальше развиваться, понятия не имею, меня не интересует конкретика. Но больше повторения не будет. Советский толчок продлил существование матрицы на 100 лет, теперь он окончательно угас. Россия будет самоорганизовываться на новых основаниях, и я их вижу. Современная Россия – это страна гениальных подростков, очень способных студентов и блестящих молодых интеллектуалов в возрасте от 25 до 35 лет. Эти люди вообще игнорируют пропаганду, не смотрят телевизор и очень серьезно рассматривают перспективы возведения некоей новой матрицы.

В этом смысле интересен не Аузан, а Виталий Найшуль, который пытается понять особенности национального характера и, исходя из них, построить новую политическую систему. Ему принадлежит блестящая формулировка: «Если что-то должно быть сделано, оно будет сделано любой ценой; если что-то может быть не сделано, оно не будет сделано ни при каких обстоятельствах». Русским навязывают общинную матрицу, но это народ-индивидуалист. Ему удаются индивидуальные хозяйства, в которых всегда чисто. А в коллективных – грязно. Потрясающие штучные производства, тогда как конвейерные никогда не удаются. Россия не приемлет командного духа, ею нельзя командовать, она «страна вопреки». Вроде бы все ходят строем, но при этом никто в этот строй не верит, на кухнях все его осуждают и в повседневной практике действуют вопреки. Что это – высшая форма свободы или высшая форма рабства?

Мой принстонский ученик (кстати, сейчас в Алматы работает) заметил: «В России это не взаимоисключающие понятия». Это особый код. Мы соблюдаем внешний этикет, но внутренне никогда ему не подчиняемся. Поэтому у нас никогда не будет фашизма, который предполагает, что 90 % нации верят фюреру.

О Путине

В России многие подвержены инерции страха. Им кажется, что Путин – последнее, что удерживает страну от распада. Возможно, удерживает в нынешнем виде. Но на консервации нельзя построить ни культуру, ни экономику. Страна должна меняться. Она будет это делать, и вовсе не в сторону распада, такой тенденции нет. А есть тенденция к самоуправлению, промышленному росту. Люди соскучились по живому делу. При Путине у них нет этого дела, потому что сверхзадачей стало сохранение власти.

Это все переменится очень быстро мирным путем, и мы окажемся в совершенно другой стране – не позднее чем через три года. Я очень хорошо знаю русскую историю ХХ века и четко вижу, как один в один повторяются разговоры 1911–1915 годов. Абсолютный цикл. Мережковского можно перечитывать, не меняя ни одной запятой. В 1916 году Ленин говорил: «Наши внуки, может быть, увидят…» Человек, обладавший способностью видеть сквозь время, спорол такую чушь! Россия – страна очень быстро развивающаяся. Другое дело, что это развитие идет в основном под коркой. Попробуйте в феврале выйти на улицу в 20-градусный мороз – сама мысль, что через месяц здесь набухнут какие-то почки, покажется абсурдной. Но они набухнут.

То, что происходило последние годы, это последнее искушение, Юлиан Отступник, человек, который попытался в последний раз сыграть на той же матрице. И посмотрите, в какие гротескные формы это выливается. Наталья Поклонская (прокурор Крыма. – Прим. ред.) несет икону Николая Второго. Это последняя попытка соединить в одно Сталина, Николая, Бога, Победу, репрессии; слепить в один кровавый ком. Но вы видите реакцию на это.

Через три года Россия будет сиять. Вопрос – какой ценой. Историк Николай Кузин вообще предлагает учебник по этому предмету составлять так: слева – историческая задача, справа – количество жертв. Думаю, никакой особенной цены в этот раз не будет. Потому что люди нынче легко меняют свое мнение. У нас традиционно четные века кровавые, нечетные – так себе. XVIII – кровавый, XIX – сдвиг, XX – кровавый, XXI – вроде так себе. Тунгусский метеорит соотносится с челябинским как один c тысячей. И здесь будет ровно то же – тогда были репрессии, теперь кого-то побьют. И все.